И кровь была. И тихо пели скалы.
Я разучился писать и все, что мне осталось, - это думать. Целыми днями я думаю, как написать то или иное, что добавить, что убрать, что переписать, что вообще забросить или вспоминать как приятную беззаботную юность. Когда еще проблемы не такие. Когда не думаешь, как поизощреннее описать пытки. Когда в твоем литературном внутреннем мире только любовь, отвага и прощение и юношеский максимализм.
Я вообще ужасно люблю это словосочетание - "юношеский максимализм". Возможно потому, что на него легко сваливается половина дурных безрассудных поступков юности. Возможно потому, что он до сих пор во мне играет, не всегда, правда, но все же.
Я думаю. Но написать не могу - время и дурацкое самоистязание кофе пополам с бессонницей и чтивом начинают подрывать мое душевное состояние. Я как муха - бьюсь в стекло, не понимая, откуда оно тут взялось. Ведь все прозрачно и чисто, так почему же?
Считайте это соплями. Но я злой, не выспавшийся и до чертиков на себя зол.
Я вообще ужасно люблю это словосочетание - "юношеский максимализм". Возможно потому, что на него легко сваливается половина дурных безрассудных поступков юности. Возможно потому, что он до сих пор во мне играет, не всегда, правда, но все же.
Я думаю. Но написать не могу - время и дурацкое самоистязание кофе пополам с бессонницей и чтивом начинают подрывать мое душевное состояние. Я как муха - бьюсь в стекло, не понимая, откуда оно тут взялось. Ведь все прозрачно и чисто, так почему же?
Считайте это соплями. Но я злой, не выспавшийся и до чертиков на себя зол.